В Ростове с Севским вспоминали Юру Саблина — большевистского главковерха, который не расстрелял ни одного человека и ел в неограниченном количестве шоколадные конфеты. Этот мальчишка, действительно, колоритная фигура нашей дурацкой эпохи. Помню его в Москве в первые дни революции, юнкером. Тогда не было еще никакой левизны, а только слишком рьяное устремление за маленькими актрисочками, вроде Жени Гославской, Шуры Робэн и т.д., и т.д. <...> Настоящею причиною Юрочкина полевения едва ли не была Робэн. Погибал по ней Юрочка (она действительно хорошенькая, и была модна сверх меры: юбка шириной с Царь-Колокол, сапожки высотою чуть ли не до носу и т.д.), а она ему натянула нос. И разочарованный любовник пошел искать утешения в разрушительных теориях. Уже в сентябре он выступил в Петербурге на демократическом представлении в Александринке с кровожадными речами, а в дни октябрьского восстания оказался московским Катилиной. <...> Подвиги Юрочки в октябрьские дни извергли его из лона московской богемы, которая в те поры пылала контрреволюционным гневом, жаждала реакции и молила о возвращении еще год назад ненавистной монархии. Однажды был случай, когда Юрочка, войдя к «Бому», поклонился знаменитому угловому столику, где всегда заседали писатели, актеры и т.д. — и никто ему не ответил на поклон. А сидели там: Матусевич, Пессимист, Аминадо, Койранский, Зайцев и кто-то из дам. Извержение из лона богемы окончательно отдалило Юрочку от Робэн и, с горя, он направился на поля битвы — добывать славу. «Иль на щите, иль со щитом!» Сначала — поход на Дон. Надо отдать справедливость, здесь Юрочка вел себя порядочно; на его совести нет ни одного расстрела, ни одного зверства; он только читал стихи, ел шоколад и норовил не терять личные знакомства с «буржуями», которым нередко помогал. <...> После Дона — поход на германцев. Но тут Юрию Владимировичу не повезло. Романтически решив дать немцам бой под Полтавой, Юрочка двинулся навстречу им с огромною толпою всякой сволочи. И, подлинно, «было дело под Полтавой»: после первой же артиллерийской очереди Юрочкина армада брызнула так, что опомнилась только за Белгородом. Сам Юрочка отнесся к такому результату довольно юмористически; помню, встретив его в Москве, я привел его в полный восторг вопросом: — Что, Бонапарте, вы, кажется, начали прямо с Ватерлоо? В другой раз один журналист осведомился, правда ли, что он в бою под Полтавой потерял двести пятьдесят семь пулеметов? — Клевета буржуазной печати! — ответил Юрочка. — Не двести пятьдесят семь, а двести семьдесят пять! Находился он в это время в опале у Кремля и весьма фрондировал, нарочно подчеркивая свое милосердие к белогвардейцам, предрекал Коммунии скорую гибель и настойчиво требовал продолжения войны с немцами до победного конца. Особенно ему хотелось нагрянуть на Финляндию. На митингах он уверял, что причиной этой пылкой воли является гр. Маннергейм — «мучитель Красной Финляндии», но в действительности, кажется, больше всего хотелось ему покорить под ноги финнов потому, что Робэн в это время бежала в Гельсингфорс. Помню, тогда я с ним встретился <...>. В дальнейшем я, впрочем, стремился избегать этих встреч, но от сплетника Равича, шнырявшего везде и всюду, довольно подробно знал, «как живет и работает Юрий Владимирович Каталина». Жизнь была безобразная, а работа одна: сломя голову носиться на автомобиле, ежедневно сшибая по «дежурной старушке». Ухаживал он тогда за Татьяной Павловой; Таня соответствовала: во-первых, она тогда собиралась бежать на Юг, и ей нужна была заручка, чтобы вывезти драгоценности, а во-вторых, — «са fait tant de plaisir et coûte si peu» [«это приносит столько удовольствия и стоит так дешево»]. Кроме того, устраивал какие-то афинские вечера, с выпивоном и кокаином, на которые собиралась компания аховая: махровое комиссарье, до знаменитого сотрудника Дзержинского — Делафара (этот Делафар носил космы до плеч, бархатную куртку, писал стихи и уверял, будто бы он — французский маркиз, потомок крестоносцев; полагаю, что крестоносцем он был наоборот: те — шли в Палестину, а он — вышел из Палестины) включительно — с од ной стороны, а с другой — девчонки от «Бома», маленькие артисточки кино и миниатюр, консерватории и т.п., «Мими и Мюзетты» московской богемы. <...> Во время дурацкого восстания левых эс-эров Саблин оказался единственным умным человеком среди этого ослиного табуна. А именно, когда повстанцы взяли в плен Дзержинского, он настаивал, чтоб этого мерзавца немедленно повесить, и указывал для сей цели на весьма уютную акацию во дворе Покровских казарм. Болваны его не послушали, посадили Дзержинского в казарму под охраной матросов, а через два часа Дзержинский, распропагандировав своих сторожей, ударил повстанцам в тыл". (амфитеатров-кадашев) |