lucactus
Gold Member | Редактировать | Профиль | Сообщение | Цитировать | Сообщить модератору
В Москву в рамках фестиваля NET приехал спектакль знаменитого латышского режиссера Алвиса Херманиса "Лед". В дни гастролей автор романа Владимир Сорокин дал интервью обозревателю "Известий" Марине Давыдовой.
известия: Вы, насколько я знаю, уже видели прежде спектакль Херманиса. Он показался вам адекватным роману?
Владимир Сорокин: А почему он должен быть адекватным? Спектакль — это параллельный продукт, который, как эхо, напоминает книгу. Не понимаю, чего держаться за текст. Если его поставили, он уже по определению будет другим.
известия: В таком случае вы редкий писатель. Они обычно очень трепетно относятся к воплощению своих произведений.
Сорокин: Вы же знаете, я не очень типичный писатель. Нетипичный русский писатель. Им, как правило, свойственно отсутствие жанровой толерантности.
известия: Вы думаете, западные писатели терпимее?
Сорокин: Конечно. Я видел не так давно постановку Эльфриде Елинек в "Фольксбюне". Убейте, не могу вспомнить сейчас название. Неважно. Франк Касторф поставил. Елинек написала некое руководство, как ставить эту вещь. Так вот что он сделал — он взял из секс-шопа куклу, укрепил ее на тележке, и она ездила во время постановки и вещала указующие ремарки автора. И Елинек, лауреат Нобелевской премии, между прочим, спокойно к этому отнеслась. Я попытался представить себе на ее месте Солженицына. Или Распутина.
известия: Вы неоднократно говорили, что сейчас не время литературы...
Сорокин: Я такое говорил?!
известия: Ага. Имея в виду, что сейчас время визуальных искусств.
Сорокин: А, да. Но в России по-прежнему переизбыток литературы.
известия: У меня была другая мысль, что сейчас не время театра. Вы в театр ходите?
Сорокин: Я был недавно в театре "Практика" на спектакле Эдуарда Боякова. Мне понравилось. Но вообще мне в театре часто стыдно как-то бывает за поведение артистов на сцене. То, что они там делают... Это же порнография просто полная. Особенно у нас в России. На сцене, я думаю, есть две такие ямы — пошлость и рутина. Если кто между ними проходит, значит, это хороший актер.
известия: После выхода в свет романа "Лед" я услышала как-то такое мнение: ну Сорокин влип, он написал свою книгу всерьез. Вы можете как-то прокомментировать это высказывание?
Сорокин: У меня своя шкала серьезности. В принципе я все пишу серьезно. Но я понимаю примерно, что имеется в виду. Что там у меня не было формальных задач. Или, скажем так, они были второстепенными, скрытыми. Доминантным же в этой книге для меня было содержание, и в этом она нова, конечно. То есть я согласен — я действительно влип. На пять лет вмерз в этот "Лед".
известия: Вы, насколько я знаю, христианин. А роман — скорее вариант гностического мифа.
Сорокин: Не стоит воспринимать автора на стороне Братьев Света. Я вовсе не член их секты. Другой вопрос, что я постарался их описывать довольно беспристрастно. И даже испытывал некое сочувствие к моим героям. Но в принципе я не могу о себе сказать, что они очень близки мне. Я стараюсь, в общем, довольно просто смотреть на мироздание. Я понимаю, что в нем заключена громадная тайна. Вот смотрите, прямо напротив окна птицы гнездо свили. Здорово, да?
известия: И все же. Когда читаешь "Тридцатую любовь Марины", понимаешь, что автор может написать это, никак не отождествляя себя ни с одним из героев. Но когда читаешь "Лед", не оставляет ощущение, что частица вас самого присутствует в его героях.
Сорокин: Да, там много моих вопросов к человечеству и прежде всего к самому себе. Для меня эта вещь вообще располагается в сфере этики. Это попытка взглянуть на нас и на себя таким нечеловеческим взглядом. Выстроить систему зеркал...
известия: Нечеловеческим — это чьим?
Сорокин: Ну они же, собственно, полулюди, эти Братья Света. Они мерцающие такие. И с их помощью можно увидеть человека с неосвещенной стороны. Тыльную его сторону.
известия: Человека как мясную машину.
Сорокин: Ну да. Если судить по делам людей, то наша цивилизация это и есть такая мясорубка. И получается, что Уэльбек прав, говоря, что мир - супермаркет. Верить можно лишь в то, что можно продать-купить. Только важно понимать, что у Уэльбека, у Генри Миллера, у Набокова даже — в общем, у агностиков, это все декларации. Я же просто ставлю вопрос. Не более.
известия: Но постановка вопроса всегда немного содержит в себе ответ.
Сорокин: Не знаю, я об этом не думал, когда писал.
известия: А о чем вы вообще думаете, когда пишете? Вам просто хочется составлять слова в предложения?
Сорокин: А вы сами пишете? Зачем?
известия: Хочется зафиксировать увиденное. Кажется, что, когда запечатлеешь что-то в слове, это обретет ясные очертания. Как будто объектив навел.
Сорокин: Ну вот вы сами и ответили. Хочется оформить увиденное. Запечатлеть. Просто у меня с детства в голове рождаются целые миры. И я увиденное записываю. У меня есть такая потребность. Это давно уже приобрело род терапии или наркотика.
известия: Вы сказали, что театральная реальность параллельна литературной. А сама литература параллельна жизни? Или все же нет?
Сорокин: Тонкий вопрос. Литература, конечно, пересекается с жизнью, иногда бывают и совпадения. "Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется". Но я стараюсь просто относиться к этому. Надо отсекать ложные страхи. Есть фантазии человека. Есть бумага. Он их записывает. И вдруг читать это интересно становится не только ему одному. Сначала десять человек, потом сто, потом тысяча. Оказывается, некоторым людям это необходимо, как стакан апельсинового сока.
известия: А вы уверены, что страхи ложные? Именно потому, что пишешь то, что интересно многим, и возникает ответственность за написанное. Ведь фантазии могут быть самыми удивительными.
Сорокин: Любое творчество по природе своей божественно. В нем не может быть греха. Если ты описываешь убийство, в этом нет греха. Если убиваешь, вот это грех. А в литературе самый большой грех —поддаться ложным страхам. Начать фильтровать. Тогда пропадает чистота самого акта творческого. Это и есть коммерция. Ты начинаешь учитывать некий коллективный вкус.
известия: Но можно сказать и иначе: ты боишься, что слово материально, что написанное — не просто черные буквы на белой странице, а нечто большее.
Сорокин: Надо здраво ко всему подходить. Если написанное оскорбляет кого-то лично, разжигает национальную или религиозную ненависть, тогда это может принести вред. Но чистые фантазии — нет. А я ведь практически не пишу публицистику.
известия: После "Страданий юного Вертера" по Германии пронеслась волна самоубийств. Молодые люди делали себя с Вертера. Это произведение Гете оказало большее влияние на умы современников, чем любая публицистика.
Сорокин: Но это уже их проблемы. Сойти с ума можно от чего угодно. Я так скажу: либо ты боишься, либо пишешь. Это как гоночная машина. Боишься — не садись за руль. Раскольников, например, это что, положительная фигура?
известия: Нет. Но в "Преступлении и наказании" совершенно ясно, что автор осуждает убийство. Там нет этического нейтралитета. А вот, скажем, у Квентина Тарантино в фильмах — абсолютный этический нейтралитет. И в этом разница. Хотя убивают, действительно, и там и там.
Сорокин: Так вот и хватит разжевывать. Человек должен сам делать выбор. Я против того, чтобы у художественной литературы учились жить. Она для другого. От нее надо получать удовольствие. Она должна бодрить и заставлять голову работать. А не учить, как вести себя в обществе. Надо быть моралистом не в литературе, а в жизни. Добро надо делать.
известия: А бумагу надо продолжать испытывать на прочность.
Сорокин: Конечно. Надо писать так, чтобы она дымилась.
Поскользнулся на "Льду"
В рамках обменных гастролей, которые устроил фестиваль NET, в Москве показали спектакли одного из лучших режиссеров Латвии Алвиса Херманиса, а в Ригу повезли постановки Кирилла Серебренникова. Завершил гастроли спектакль Херманиса "Лед" по роману Владимира Сорокина.
Куда делся тот Сорокин, который, придя на первое в нашей стране "застеколье", сетовал, что камеры не установлены в туалете — ведь без них об участниках проекта нельзя узнать всю правду? Когда один из "застекольщиков" сказал, что в туалете никакой особенной информации не почерпнешь, писатель серьезно ответил молодому человеку: "Вы, Макс, недооцениваете процесс дефекации". Всё, того Сорокина больше нет. Он больше не ценит этот процесс. Канули в прошлое статьи испуганных Сорокиным немецких театральных критиков, которые называли его пьесы "театральным кошмаром из России". Сорокин больше не пугает, хотя в стилистические игры продолжает играть. Он проповедует — лукаво, но проповедует. По крайней мере, когда сам интерпретирует "Лед" и другие части трилогии — "Путь Бро" и "23000". Впрочем, содержание его проповеди весьма туманно.
Голубоглазые блондины ищут себе подобных. Находят, пробивают грудь ледяным молотком и припадают к расколотой грудной клетке. Чутко вслушиваются. Если сердце говорит, значит, это брат (или сестра) света. Если молчит — пустышка, "мясная машина". И нужно снова отправляться на поиски братьев, долбить им грудь молотком. Сверхсущества, объединившись, должны стать лучами света. Сколько для этого придется уничтожить обычных людей, голубоглазое содружество не волнует.
"Братство света" крепнет в годы нацизма и сталинизма. Автор показывает, как схожи идеи "братьев", фашистов и коммунистов: все они мечтают обрести нового человека, а неподходящих особей уничтожить. Все это очаровательно антитоталитарно, есть много слов о любви, да и сам автор уверяет, что это первый его роман, где доминирует не стиль, а смысл. Но Сорокин себе верен: вдруг мелькнет замечательное описание, прекрасный диалог, символ или крепко закрученный мат, а с идеями дело обстоит хуже.
Режиссеру не позавидуешь: иронизировать над произведением Сорокина — задача неблагодарная, поскольку для иронии нужен объект, который не погибнет от деконструкции, а выдаст новые смыслы. Ставить "Лед" с серьезным лицом — тоже не выход. Это все равно что пытаться сделать трагедию из сценария хорошего телесериала.
Херманис поставил спектакль как выездной семинар секты "братства света". Все мы, зрители, его участники. Это "коллективное чтение романа". Актеры оглашают цитаты, которые то их изумляют, то кажутся им несусветной чепухой. В самых пафосных местах они откровенно ехидничают, а в самых шокирующих — отстраняются; легко ныряют из роли в роль; собираются в стайку, ощетиниваясь книжками "Льда"; разыгрывают этюды, и их игрища порой напоминают выполнение заданий на беспредметное действие в театральном институте.
На этом "льду" разбросано все — крысиный кал и трепещущие любовью сердца. Вслед за патетикой идет ирония, ей на смену — новая доза пафоса. "Мясные машины" малоприятны, но и "братья света" не лучше. И это не выражение извечного дуализма всего сущего, а банальная невнятность содержания.
Произошло то, что и должно было случиться: Херманис сделал спектакль обо всем и ни о чем. "Все" сделано с фантазией и мастерством, но сквозь него упорно проглядывает "ничто".
Артур Соломонов |
