lucactus
Gold Member | Редактировать | Профиль | Сообщение | Цитировать | Сообщить модератору
Сорокин у одних вызывает восторг, а у других праведный гнев. Его обвиняют в порнографии. Это говорит только о глубокой эстетической неразвитости нашей публики. От масс вообще нельзя требовать развитого вкуса в какой бы то ни было сфере. Так ведь и Фрейда обвиняли в развратности и извращенности за то, что он поднял вопросы сексуальности и сделал их достоянием широкого обсуждения. Сорокин, подобно Фрейду, погружается в глубинно-бессознательное понимание жизни, а в этой глубине высокое и низкое, прекрасное и безобразное существуют рядом. В Руднев.
Что инициировало начало вашего творчества? Какие события, какие люди повлияли на это?
Наверное, удар по голове, который я испытал в детстве, после я стал видеть яркие картины. Наверное, это. Хотя я не очень помню себя до этого удара.
А вы не относите это к периоду учебы в Губкинском Институте?
Ну, это уже довольно сознательный возраст, выбор происходит раньше. Другое дело, что выбор происходит, но у человека нет средств, нет языка для высказываний. Я эти картины видел, как бы внутри головы, как личное и персональное кино. До того, как я понял, что такое литература, принципы изложения на бумаге. Этот выбор произошел раньше.
Особое видение и картины?
Это, собственно, некий дочеловеческий опыт. Такие же реликтовые феномены, как страх, как желание.
Как происходило издание вашей первой книги. 85 г. «Очередь», Париж? Как осуществлялось технически?
Сначала появилась рукопись в единственном экземпляре, потом этот текст стал циркулировать в моем круге, это были художники — концептуалисты, например, Илья Кабаков, текст читали мои друзья и знакомые. В году так 84-м или раньше в нашем круге начались обыски. КГБ, разделавшись с диссидой, с отказниками, взялось и за нас. Мы общались с иностранцами, кто-то публиковался на западе. Одна знакомая француженка сказала: «Ты не боишься, ведь один экземпляр всего…» А у меня было предубеждение, я не хотел размножать текст, не потому что боялся, это было личное отношение и желание иметь только один экземпляр. Она говорит: «Давай я сделаю ксерокс и отправлю в Париж, а то не дай бог — обыск». Я согласился, и уже забыл об этом, она уехала. И вдруг я получаю неожиданно — предложение от русскоязычного парижского издательства «Синтаксис». Я дал добро, хотя времена были не из легких. Ну, чего бояться? Надо либо писать, либо бояться. В 1985 г. вышел роман, он был тут же переведен на французский, потом и еще на девять языков. С этого все и началось.
Вашими читателями были эмигранты? Какая-то часть тиража пришла в Россию?
Да.
Как распространялся роман в России, в книжных магазинах?
Да вы что, какие книжные магазины. Это же еще совковые времена! Было одно желание, чтобы не попало в чужие руки и чтобы кто-нибудь не настучал. Еще же не началась перестройка..
В одном из интервью вы говорили об испытанном чувстве стыда, когда подержали в руках первую изданную свою книгу. Как было в случае других книг, как происходит сейчас?
Это трудновыразимое чувство. В основном, как ни странно, похожее чувство испытываю и сейчас. Что-то есть странное в процессе книгоиздания. Текст размножается, превращается в товар. Ужас! Он живет уже помимо меня, своей стаей. Тысячи книг уплывают куда-то, ползут по странам и континентам... Потом функциональные мысли: поиск ошибок, недовольство или довольство бумагой, обложкой вытесняют эти эмоции. Я же бывший художник.
Мне запомнилось оформление трехтомника.
Да, это идея Андрея Бондаренко. Он мощный художник.
Ваши работы выставляются? Может быть, к интервью что-нибудь?
Одна висит у меня в той комнате. Она публиковалась в журналах. Остальная живопись — в другой квартире. Я не хочу, чтобы вы публиковали, это носит очень личный характер. Мне было лет двадцать, на них отпечаток ностальгический, связано с молодостью. Ну как для вас — первый лифчик. Какие у вас ассоциации вызывает первый лифчик? Слезы умиления… Так и эти картины.
А сейчас есть тяга писать картины?
Есть. Руки тянутся к кисти, но упираются в клавиатуру компьютера.
Скажите, когда работаете над текстом, вы продумываете приемы привлечения читательского внимания к тексту? Структура, сюжет…Вы готовитесь, или пишете прямо из головы?
Я бы хотел посмотреть на писателя, который пишет не из головы. Из каких таких мест, интересно, можно еще писать? Когда я начинаю работать, я создаю кино для себя самого, я режиссер и зритель в одном лице, в пустом зале. И в этом сила этого процесса, что больше никого нет, я ни коим образом не учитываю зрителя, издателя, читателя.
Первоначально — визуальный ряд?
Да, и конечно же — идея — тоже. В Японии, в июльскую жару, я придумал идею с ледяным молотом. Идея проснулась, и стала, как эмбрион, потихоньку обрастать мясом. Потом вылез ребеночек. Сейчас он уже ходит сам по-себе.
Прочно стоит на ногах?
Не мне судить.
Значит, июльская жара в Японии на эмоциональном уровне привела к ледяной идее..
У меня так и бывает! Вообще — это неуловимые вещи. Никто из писателей вам не объяснит как приходит замысел. Есть, конечно, люди, которые стоят на литературном конвейере и штампуют детективы, да и это все не так просто, как кажется. У них тоже есть свои загадочные отношения с замыслом.
То есть, вы не устанавливаете себе пятилеток, одна книга в год, две книги…
Ни в коем случае. Это свободное состояние. Надо просто вовремя мыть невидимые уши для восприятия идей. А идеи всегда парят над нами.
Вы сейчас занимаетесь только писательским трудом, но у вас есть несколько сценариев фильмов: «Москва», «Копейка»…
И вот сейчас завершаются съемки еще одного — фильм «Четыре», режиссер Илья Хржановский.
А как возникают фильмы?
По-другому, чем романы. Сначала я знакомлюсь с режиссером, потом возникают проекты. Кино — коллективное дело. Его делает коллективное тело. Но идея — все равно первичней.
А вот такое воплощение вашего творчества в виде фильмов…
Оно очень благотворно. Если бы я, как большинство писателей, сидел за письменным столом, и только, у меня бы не было такого разнообразного арсенала выразительных средств. Я бы мхом ментальным зарос! Работа в кино — как душ Шарко. Чистит голову. Я рад, что мне приходилось быть и инженером-механиком, и полиграфистом, и дизайнером, и преподавателем русского языка и русской литературы, я писал сценарии, пьесы, и возвращался к литературе обновленным, полным сил и идей.
Вы копаетесь в себе? Вы исследуете окружающий мир?
Не знаю, это трудно сказать, в чем я копаюсь, когда пишу. Наверное, это вымышленный мир, который во мне. Хотя, правильно, можно копаться и в чем-то другом, в чужих нежных телах, например, или в собственном ухе.
Что в образе современной российской жизни вас раздражает и вызывает отвращение?
Есть такой романс «Мне все равно, страдать иль наслаждаться». Наша русская жизнь воспитала такое чувство. По-русски — любовь к Родине, а по-европейски — мазохизм. Так что все отвратительное в России вызывает у меня положительные эмоции. А вот на западе, как раз, их недостатки — раздражают.
Что вдохновляет и радует?
В России — это обилие неокультуренного пространства — территорий и людей. В русской душе столько прелестной дичи! В России вообще много Пустоты. Пелевин меня бы понял за эту фразу.
Как выглядит пустота, ведь она полна природой?
Природой, да и людьми тоже. Достаточно 50 километров отъехать, это уже начнется, и так до Владивостока. Люди, кабаны, медведи. Идеи. И немного вещей.
Я предложу начало романа: Мать земля русская, геологи, перепачканные в глиняном растворе, исследователи БУРЯТ ее, пробуют. Добурились до определенной глубины, отходят нефтяные воды, затем земля рождает нефть. Черный жидкий плод матери. Геологам на смену приходят добытчики. Они собирают чернорожденную жижу и сливают ее в трубы. Когда поток истощается, они снова насилуют и бурят мать-землю, добиваясь рождения новых порций. Как по-вашему, чем закончится такой роман?
Это просто реклама «Лукойла»...или «Сибнефти»...Это прискорбный роман человека с землей, в частности, и с природой вообще. Можно было бы отшутиться, что есть еще и газ, и она будет долго выпускать газы… На самом деле, вы правы, что люди до сих пор именно насилуют природу, этот идиотизм прогрессистов, что мы не должны ждать милостей… Это тупиковый путь, пагубный как для природы, так и для человека, который становится мясной машиной. В романе «Лед» я прикоснулся к этой проблеме. Я надеюсь, что люди через несколько сотен лет перестанут так себя вести, насиловать природу, жрать животных. И убивать друг друга.
Вы вегетарианец?
Недавно, года два. Живое существо рождается для того, чтобы жить, а не чтобы перевариваться в желудке у человека.
Как вы думаете, какой резонанс производят ваши тексты, что меняется в человеке? У меня не возникло мысли именно об особом отношении к природе, когда я читал «Лед».
Любая вещь у двух разных людей никогда не вызовет одинаковых чувств. Один, глядя на дерево думает о романсе Шуберта «Липа». Другой думает о том, сколько бруса из этого дерева получится. Тем более — книга. Если об этом задумываться, лучше не писать. Я пишу для себя.
Все-таки для себя?
Да, литература — как наркотик, я не могу иначе. Без литературы жизнь для меня будет невыносимой. Оказывается, еще тысячи людей думают так же. Но я никогда не иду на поводу чужого вкуса.
В психологии и психиатрии есть понятие нормы. Но сейчас все больше приходят мысли о наличии непрерывного ряда состояний, характеризующих человека. О чем вы бы сказали, как о ненормальном, в тексте и в действительности?
Во-первых, нет наук таких до сих пор. В любой науке, точной и прикладной, есть универсальные языки, язык алгебры, химии, например. В психологии, психиатрии используется язык литературы, это литературные описания феноменов. Шизофрения — расщепление личности. Можно сто раз прочесть это определение, ничего не прояснишь. Насколько я помню, в психологии Норма — это состояние человека, адекватное реальности. Мысли заняты только реальной ситуацией, «здесь и сейчас». Считается, что это и есть нормальный человек. Это тоже ничего не проясняет. Человек может целиком думать о тарелке супа, которую он ест. И может быть полным дебилом при этом. Для меня в социальной сфере норма — не желать причинять зла другому человеку. Но, например, я живу с одной женщиной, а целую другую. Этим я причиняю зло женщине, с которой живу, даже сам того не желая. Парадокс! Главный принцип — стараться не причинять сознательного зла. Зла живому.
Каким вы видите своего читателя, есть ли у этих людей общие и знакомые вам черты?
Мои читатели очень разные. Есть семидесятилетние, есть шестнадцатилетние. Я знаю только то, что их число растет. Среди них есть литературно-подготовленные люди, и совершенно неподготовленные, и тем не менее, все они способны испытывать чувства, близкие мне.
Речь и поведение некоторых ваших героев выглядят шизофреническими. Каков источник столь точного воспроизведения симптомов этой великолепной болезни?
Как любитель, я интересовался психиатрией. Это было достаточно давно. Любопытство. Шизофрения материализовалась в тексте.
Вы относите себя к избранным, можете разговаривать сердцем?
Избранные не то же самое, что искренние. Я никогда не мог долго общаться с людьми, живущими по-расчету. Со жлобами. Конечно, я вынужден иметь дело с очень разными людьми. Делаю над собой усилия. Ну а друзья мои — живут более по закону сердца, а не по рассудку.
Роман «Лед» я прочитал не отрываясь, в состоянии транса. Это состояние измененного сознания, характеризующееся непроизвольным и доста-точно продолжительным сосредоточением внимания и интересом к объекту (по В. Леви). Похоже ли ваше состояние в процессе работы над текстом на транс?
Вообще, да. Крупная форма, роман — это 20% вспышек транса, но 80% — механической лошадиной работы, без этого не напишешь роман. Транс более присущ поэтам. У них такие быстрые оргазмы, изливаются стихи. У прозаиков — более кропотливая, сдержанная деятельность.
Что лошадиного в работе прозаика?
Надо вывозить воз романа. Механизм реализации нужен. Строить формы, сюжеты. Держать в голове структуру, героев. Когда я пишу роман, я работаю каждый день. Без перерыва. Я не люблю прерываться, а потом возвращаться к тексту.
Как вы относитесь к идее иллюстрации ваших текстов? Не пробовали ли это делать сами?
Я против иллюстраций, я рассматриваю их только в контексте цельного проекта, если бы был комикс, например.
Мне иногда приходят странные мысли: не было ли договоренности с лидером «ходящих вместе» о совместном перформансе? Или это было искреннее их движение?
Нет. Я черным PRом не занимаюсь, достаточно белого.
Вы, скорее всего, переживали, как вы помогали себе побороть страх, если он был?
Был, конечно, страх. Было уголовное дело. За 15 лет может измениться перечень товаров, марки машин, но не мозги. Все могло кончиться по-другому, как у Лимонова, например. Два года отсидел человек. За что? Непонятно… У всех у нас есть генетический страх. Но если ты живешь в России, ты либо боишься, либо живешь, не надо поддаваться страху.
Поддерживали ли вашу сторону ваши издатели?
Конечно, иски к ним и ко мне были одновременные. Мы были в одной упряжке.
Откуда в ваших произведениях так много лагерных обстоятельств и КГБ-шных персонажей, с чем это связано в реальной жизни? Откуда это знание?
Из нашей жизни. В сталинское время каждый пятый имел лагерный опыт. Лагерь жил не только в романах Солженицина. Лагерем был весь Советский Союз.
Ну а другие государства?
Все-таки режимы были разные. Там режимы были менее жесткие, можно было выезжать и передвигаться. Вот родители мои за рубежом не были всю свою жизнь.
Вы в одном из интервью метафорически сравниваете себя с героином, чего больше в нем, эйфории или зависимости?
Ну не себя, а тексты свои. Не знаю, судить читателям. Я — живой человек.
Остались ли ненарушенные табу в литературном творчестве?
Для меня запрещено то, что приносит вред конкретному живому человеку, если описываешь, называя современников своими именами.
А не под своими именами, ведь описание может полностью соответствовать реальному человеку, который сейчас живет.
Вот этим и занималась литература, всегда. Достоевский, например, в «Бесах» описал Тургенева, не называя, тот подал в суд. Проиграл.
Вы работали в Японии, отразилось ли это в вашем творчестве?
Я преподавал разговорный русский и русскую литературу в течении двух лет, в университете, года три назад. Это было интересно. Страна очень интересная. Но жить не японцу там не просто. Я спасся книгой «Пир». Там есть и влияние японской кухни.
Филолог Вадим Руднев сравнивает вас по масштабу с Львом Толстым, чувствуете вы какое-то родство с ним?
Разве что — мясо не ем. Ясная поляна — тысяча гектаров. Мне бы хватило одного, я хотел бы жить в Подмосковье. Я очень люблю природу вообще, а Подмосковье просто обожаю. Хотел бы из Москвы уехать.
Философы вызывают у вас недоверие, никто из них не может ответить на вопрос: что такое человек, (по роду занятий они обязаны этим заниматься), а как бы вы ответили?
Не один, а три главных вопроса: кто мы, откуда мы пришли и куда идем — каждый вменяемый человек пытается на них ответить. Философы переоценивают роль мозга в ответах на эти вопросы.
Е. Власов, И. Власова
Сентябрь, 2005
© «Популярная Психология», 2005
Оригинал текста здесь: .http://psynews.narod.ru/pp2/Sorokin.htm |
