Smog
Жираф-Сибиряк | Редактировать | Профиль | Сообщение | Цитировать | Сообщить модератору
El Fin del Mundo. Часть 1
Мы уселись в угловатых, тесных креслах, и я, открыв папку, стал зачитывать ему последние две главы. Он внимательно, напряжённо вслушивался в каждое моё слово; я же будто превратился в механическое пианино, бездушно проигрывающее партитуру по перфорированным валикам: мысли мои были далеко. Я впервые увидел всё это замысловатое и причудливое, пугающее и завораживающее полотно целиком. Теперь я был окончательно уверен, что все части истории известны мне и стали на свои места.
Меня удивляла лишь та отстранённость, с которой я, будучи частицей этой воображаемой вселенной и её угасающего бога, мог рассуждать о грядущем конце. Но не потому ли я и был назначен оракулом, что мог в нужный момент связать все части его личности и навести мосты между всеми областями сумеречного сознания, включая и его преисподнюю? Не потому ли, что оставался последней крупицей рассудочности в распадающемся внутреннем мире этого человека?
Страшный недуг слишком стремительно расправлялся с Кнорозовым. Сумасшедшая, необузданная жажда жизни, бурлящая в старике, несмотря на его годы, не позволяла ему смириться с поставленным диагнозом, с мрачными прогнозами врачей, и ему просто не хватало времени, чтобы договориться с самим собой – он всё искал что-то, что способно было дать ему хоть тень надежды…
Но заботливые доктора, боясь, что бунтарь поранится, спеленали его и бросили в наркотический омут, тусклыми, лживыми голосами обещая операцию и спасение, но зная, что драгоценное время уже упущено. Преданный и скованный, старик всё глубже опускался в пучину своих грёз, навеянных майянскими мифами, в которых он в последние годы скрывался от реальности, становящейся всё более холодной и чужой.
Однако вместо того, чтобы остановить течение мыслей, болеутоляющее повернуло его вспять и проложило новые, путаные русла. В безысходном и бесконечном кошмарном сне, который умирающий старик должен был смотреть за всех его участников, все главные вехи творящегося с ним несчастья коварные майя подменили собственными метафорами и образами.
Какие-то частицы его «я» всё ещё помнили о нависшей над ним страшной угрозе и посылали тревожные сигналы, преломляющиеся в призме подсознания и превращающиеся в главы конкистадорского дневника, который одна ипостась Кнорозова писала другой…
История болезни преобразилась во всемирную историю, прогнозы врачей – в апокалиптические прорицания индейских колдунов, а сам создатель этого галлюцинаторного мирка – в Ицамну, его беспомощного бога, покровителя бессильной науки и олицетворение тщетной мудрости.
Противостояние тех сторон его личности, которые хотели знать правду, и тех сил, что пресекали любые поползновения к её раскрытию, по-звериному цепляясь за жизнь, в его сновидении вылилось в борьбу майянских демонов и желающих притронуться к запретному знанию людей. Всех их покарали за любопытство, и только я оказался неприкосновенной священной коровой. Мне дозволено было добраться до самых сокровенных тайн, чтобы затем приподнять небесный полог и говорить с богами.
И вот Ицамна-Кнорозов сидел передо мной, дослушивая терпеливо последние слова последней главы этого дневника, добившись от меня того, что желал. Теперь мне открылось всё до конца; я мог донести до него истину, которой он жаждал, как бы ужасна она ни была…
«И что предзнаменованием светопреставления станет немощь этого бога, от которой станет и мир лихорадить.
И что когда закроет он глаза в последний раз, погрузится мир в вечную тьму.
И что когда начнутся предсмертные судороги его, скорчит всю землю от страшного сотрясения почвы, и рушения гор, и буйства морей.
А после настанет конец»
Избегая отрывать взгляд от бумаги, боясь встретиться с Кнорозовым глазами, я тихонько сложил листы в стопку и не спешил заговаривать с ним вновь. Строки прорицания были сухи и безжалостны, как вердикт военного трибунала. Они не оставляли свободы толкования. Я надеялся, что на этом мой долг будет исполнен, и мне не придется разъяснять старику, что дневник, на который он так рассчитывал, не дает ему и тени надежды.
Но Кнорозов молчал. И после минутной тишины я стал сомневаться, что он сумел или пожелал понять то, что я ему прочел. Что ж... Значит, моя роль не была еще отыграна до конца; перед тем, как падет занавес и наступит тьма, я еще должен был произнести написанные специально для меня заключительные слова. Я должен был провозгласить конец одного человека и конец целого мира. Язык присох к гортани; я дважды открывал рот, намереваясь начать, но, не найдя верного слова, оставался безмолвным. В конце концов, я неловко, трудно, словно короткая эта фраза состояла из деревянных кубиков, застрявших у меня в горле, вытолкнул:
- Вы умрете.
Он не отзывался. Обеспокоенный, я все же поднял взгляд: слышит ли он меня?
Ицамна возвышался надо мной, скрестив руки на груди, впившись зубами в побелевшую губу и упрямо покачивая седой головой. Да, я не мог обещать ему спасения. Но, перечитывая и восстанавливая в памяти дневник конкистадора, снова и снова мысленно возвращаясь к словам индейского прорицания, я понимал, что все же не зря был вызван к жизни его воображением. Я мог ему помочь.
- Смиритесь. Просто смиритесь.
Не он ли сам говорил мне, что судороги, скрутившие землю в последние недели, были проекцией не только и не столько его телесных страданий, как смятения, в котором пребывали его разум и чувства?
Если я и вправду был всего лишь вспышкой нейронных искр в его мозгу, мне не дано было исцелить убивающую его болезнь, не дано облегчить мук, грызущих его тело. В моих силах было только одно: установить мир в его душе. Бесполезная борьба ожесточила его, но он не хотел оставить веру в возможность спастись. Как убедить его в том, что боль уйдет, только если он прекратит сопротивление?
- Рукопись говорит, мир конечен. Человек смертен. Уже в тот день, когда мы появляемся на свет, каждый из нас обречен. Вы всю жизнь посвятили изучению майя, но не постигли главной из их мудростей. Помня о смерти, они побороли свой страх перед ней. Мы же отрицаем смерть, изобретая лекарства, диеты и дыхательные гимнастики, обещающие протянуть наше существование хоть еще на день, словно этот дополнительный вымоленный день мы проживем иначе, не так бездарно и бессмысленно, как все прочие отмерянные нам дни. Но, теша себя иллюзиями бессмертия, мы только усугубляем свой ужас и свою боль в тот день, когда неотвратимость конца становится очевидной. Каждый майя помнил, что умрет. Каждый знал, что сгинет весь мир. Это предопределено. Это записано в майянских пророчествах, в каждой клетке человеческого тела и на каждом кирпичике, из которых сложено само мироздание. Такое ли уж огромное значение имеет, когда именно наступит смертный час? Да, чтобы говорить так, нужна великая смелость; в индейцах ее воспитывали с самых первых лет, и не думаю, что расставание с инстинктами давалось им легко. Но взамен они получили право жить спокойно и умирать достойно. Как люди, а не как животные.
Я остановился, готовясь выслушать и его, но Ицамна не удостоил меня ответом. Глядя на меня презрительно и зло, он продолжал несогласно качать головой, а воздух вокруг старика сгустился и наэлектризовался настолько, что меня отталкивало от него прочь. Случилось именно то, чего я опасался: мое толкование пророчеств оказалось нежелательным, а сам я – жалок и неубедителен в своих попытках примирить его с грядущим. Он ожидал прихода волхва, быть может, даже явления мессии, но вместо этого к нему постучался соглашатель, Иуда, чей голос звучал в унисон с отрешенными голосами опустивших руки врачей. Испепелит ли он меня сейчас своим взором? Ворвутся ли сюда кровожадные демоны из его кошмаров, чтобы растерзать меня? Я становился неугоден, а значит, мне было не миновать скорой расправы…
- Мой долг – помочь вам обрести внутренний мир. Обрести покой, который вы заслужили. Побороть страх. Утешить вас. Исповедовать… Для этого я здесь, - заспешил я, опасаясь, что если не успею переубедить его, то просто растворюсь в воздухе за ненадобностью.
- К чертям исповеди!!
От его зычного рыка, отдававшего юкатанскими грозовыми раскатами, стены испуганно подернулись ознобом, а у меня подогнулись колени. Только теперь я начинал верить – сердцем, а не головой - что он и есть создатель и вершитель судеб нашей маленькой абсурдной Вселенной.
- Мне не нужен духовник! Я не желаю смиряться! Чего я ждал, что я искал все эти недели?! К чему все это было? Ради чего?!
Но я не имел права отказаться от своих слов. Зажмурившись и дрожа, готовый к мгновенной казни, но упрямый - как обмочившийся от страха, привязанный к смоляному столбу и обложенный хворостом еретик в позорном балахоне, я не мог уступить. К чему лгать на Последнем суде?
- Как вы можете оставаться слепым? Ведь пророчество приводит точный перечень знамений, предвещающих крах мира. И все они осуществляются…
- Прочти мне эти строки еще раз! – приказал он.
Я подчинился, надеясь, что это поможет ему образумиться. Но, едва дав мне завершить главу, Кнорозов, чуть смягчив тон, потребовал перечесть ее заново. Кажется, он услышал в моих словах нечто, сокрытое от меня самого. По мере того, как я в третий, пятый, десятый раз повторял зазубренный уже отрывок дневника, морщины на его лице разглаживались, а угли гнева в глазах бледнели, пока совсем не погасли.
- Бедняга, - наконец произнес он. – Ты так ничего и не понял, но ты смог донести это до меня…
Удивленно уставившись на него, я ждал объяснений.
- Они не называют срок! Они запрещают вычислять день гибели мира. Знание – это действительно приговор. Если ты знаешь, сколько тебе отмеряно, вся жизнь превращается в ожидание казни в одиночной камере. А что, если в пророчестве сделана очередная вычислительная ошибка?! Нельзя терять веру. Что, если я могу еще выздороветь?! Ведь операция может еще закончиться хорошо! Неужели ты не понял главного в этой треклятой истории? Майя исчезли, потому что сами предрекли свой конец и, безоговорочно уверовав в него, сами же его и предопределили. Прорицание не сбылось бы, не осуществи они его сами. Что с того, что я смертен? Линия становится отрезком, если ограничить ее двумя точками. Пока нет второй точки, это луч, уходящий из мига рождения в бесконечность. Я не желаю знать, когда умру! И пока я не знаю, когда настанет мой час, я вечен!
Стоило ли спорить с ним далее? Разве я не сказал все, что мог сказать? Не сделал все, что мог сделать? Склонив голову, я шагнул к выходу. Там, где-то невообразимо далеко внизу, доживал последние дни мой мир, и я хотел успеть попрощаться с ним. Пройти по Арбату, подставить лицо стылому январскому ветру, умыться опускающимся в ладони снегом, потереться щекой о серую кору припорошенных тополей, послать воздушный поцелуй Москве с Воробьевых гор… Еще раз поставить пластинки Эллингтона и Гудменна, еще раз вдохнуть густой аромат свежего кофе, наконец позвонить университетским друзьям…
Что с того, что друзей этих нет и никогда не было, как не было и нет ни меня самого, ни моих родителей? Что с того, что я никогда не узнаю, ни что на самом деле находится на месте Мавзолея, ни как в действительности выглядит Жан-Поль Бельмондо или Мэрилин Монро, да и существовали ли они вообще?
Я не видел и не увижу иного мира, кроме того, где на Красной площади воздвигнута майянская жертвенная пирамида, где Москву оккупируют усталые мертвые солдаты, где как фальшивые золотые призывно сверкают купола церквей-новостроек и по прихоти неведомого высшего существа ностальгируют по прошлому, опасаясь будущего… Мира, слепленного по образу и подобию одного-единственного человека, в тесном сознании которого мы все ютимся, думая, что это и есть безграничная Вселенная.
И я люблю этот мир таким, каким его знаю. И я хочу ему об этом сказать. Пока еще не поздно…
Кнорозов остановил меня в дверях.
- Погодите. Вот, возьмите первую главу. Мне она теперь уже точно ни к чему… И знаете, что? Спасибо вам. Вы не зря появились здесь. Можете считать меня безумцем, но вы мне помогли. Вы дали мне силы бороться. И даже если моя борьба обречена на поражение, я не отступлю и не оставлю ее. И я не буду больше увлекаться предсказаниями. Прощайте, - он протянул мне ладонь.
Но, прежде чем я покинул его, мой взгляд зацепился за висящие на стене фотокарточки. Одна из них заставила меня замешкаться.
- Скажите, а что на ваших снимках делает моя собака?
- Ваша? – устало возразил он. – Нет же, это мой пес, Кецаль. Он, правда, давно умер…
- Не имеет значения, - я тихо улыбнулся. – Прошу вас, вы гуляйте с ним иногда. Ему там скучно и так хочется побегать…
- Я знаю, - он улыбнулся мне в ответ – впервые за все время. – Я знаю.
El fin del Mundo. Часть 2
Лифт сорвался в пропасть с невообразимым грохотом и с такой скоростью, что я испугался, не отправляют ли меня за мое неверие в ад. Но нет; спустя всего несколько минут он доставил меня обратно в пыльные музейные коридоры. То ли Ицамна был искренен, благодаря меня за помощь, то ли иной Преисподней, кроме той, в которой мы привычно обитаем, не существует.
Наружу я выбрался через главный вход, найдя его по указателям. Бредя по оживленной улице, я все обдумывал наш разговор. Кнорозов не хотел меня слушать; так кто же из нас верно понял послание Каса-дель-Лагарто? Что ждет нас за последней чертой, и стоит ли бояться этого?
Ведь вся жизнь человеческая, по сути, есть медленное умирание. Умираем даже не мы сами – постепенно увядает окружающий нас мир.
В первые годы нашей жизни и он находится в расцвете. (Не потому ли детские воспоминания так ярки?) Нас окружают близкие создания – отец, мать, бабушки, дедушки, за ними приходят друзья из детского сада и школы, расцветает первая любовь. Это и есть краеугольные камни, на которых зиждется маленькая Вселенная каждого из нас. В детстве и юношестве она полностью реальна и осязаема, пока все дорогие нам люди вместе с нами пребывают среди живых. С каждым из них нас связывают мириады тончайших нитей: общие мысли, совместно проведенные каникулы, легкие кружащие голову романы, протянутая вовремя рука. Сплетаясь воедино воспоминаниями и переживаниями, эти люди и ткут шелковую пряжу нашей действительности, нашего мира, нашей жизни.
Но годы идут, и они - один за другим - покидают нас. Обращаются в бесплотных призраков и находят свое последнее прибежище в наших воспоминаниях. Пытаясь заставить родной голос зазвучать хоть на доли секунды в нашей голове, стараясь вернуть из небытия очарование их улыбки, мы можем часами рассматривать их фотографии, но все тщетно. Боль от утраты любимого существа нельзя преодолеть, ее притупляет только время.
И с каждой новой смертью наша Вселенная всё больше сдвигается в другое измерение – в плоскость наших фантазий, плоскость нашей памяти. Она уходит в прошлое, мы всё меньше живём сегодняшним днём, и всё больше погружаем себя во вчера, которое нечётко и расплывчато отпечаталось в нашем сознании.
Первыми уходят бабушки, дедушки, погибает собака, которая была с нами рядом, пока мы подрастали – и вместе со всеми ними умирает наше детство. Их смерть – это рубеж: после неё начинается так называемая зрелость.
Потом приходит черёд родителей; когда и они нас покинут, это будет означать, что взрослая жизнь окончена, и мы замерли на пороге старости. Наконец умрёт кто-то из давно поседевших школьных друзей или беззубо, но с прежним задором улыбавшихся нам товарищей по университету, наконец, муж или жена.
Это последний знак: пора готовиться и нам. Потому что почти весь наш мир, словно гибнущий огромный океанский лайнер, погружается в пучину прошлого. Темные воды по капле заполнят каюты воспоминаний, заселенные образами коллег, армейских сослуживцев, фантомами отцов и братьев, матерей и сестер… Хлынут в роскошные банкетные залы, где мы отмечали свои маленькие триумфы: успешно сданные школьные экзамены, выстраданное поступление в университет, любовные победы, свадьбы и рождения детей, годами ожидаемые повышения по работе. Затопят и трюмы, куда свалены гнить черные часы нашей жизни: мы хотели бы задраить их наглухо, но память зияет щелями, края которых никогда не сойдутся.
В старости мы гораздо больше принадлежим вчерашнему дню, чем настоящему. И обклеенная пожелтевшими от времени фотоснимками келья Кнорозова-Ицамны, его больничная палата в башне из слоновой кости, мало чем отличается от комнат, в которых доживают свои дни другие одинокие старики.
Они часто не приемлют новой жизни, сварливо отталкивают настоящее, оно им не нужно, оно вторгается в счастливый акварельный мир их прошлого. Их Титаник почти уже ушёл на дно, но они не хотят покидать его. Стоя у заржавевшего штурвала, они пристально вглядываются назад, в даль. Они живут в воспоминаниях, их мир почти окончательно сдвинулся в измерение призраков и иллюзий, где живы их родители, где можно ощутить на коже шершавую ладонь дедушки, который гладит их по щеке, и где всё ещё слышен азартный лай их любимой собаки, требующей, чтобы ей снова бросили палку, чтобы эта веселая и простая игра никогда не заканчивалась…
…Когда волны забвения доберутся до капитанского мостика и лизнут наши ноги, надо будет только с достоинством отдать в последний раз честь и молча закрыть глаза. И тогда мы в свою очередь станем тем рубежом, который обозначит конец детства для наших внуков и начало старости для наших детей.
* * *
Не возьмусь сказать точно, сколько времени я провел на аудиенции у Бога: часов я с собой не брал. Если судить по мрачному небосклону, разбавленному лишь мутной облачной суспензией, стоял поздний вечер, а может, уже и ночь. Однако вокруг было непривычно людно. Рабочие и спасатели продолжали расчищать завалы, а в палаточных городках, которыми обросли прореженные землетрясениями улицы, бурлила нездоровая, лихорадочная деятельность. Видимо, горожане теперь боялись спать, не зная, удастся ли им еще открыть глаза, сомкни они их сейчас хоть на миг. Что ж, страх был им простителен, ведь им было неведомо то, что знал я. А после моей беседы с Ицамной возвещать всем им скорый и неминуемый конец я отчего-то не хотел.
Как вы проведете оставшиеся вам скупо отсчитанные часы? Что станете делать, понимая, что всего теперь уже не успеть? Какие из давних мечтаний попробуете осуществить?
Мне не было известно, сколько еще времени у меня остается на завершение моих земных дел; но среди них было одно, не терпящее отлагательств. Мне передали первую главу дневника Каса-дель-Лагарто. Ту самую, из-за которой был пожран чудовищами несчастный переводчик-испанист, возможно, заглянувший за раскрашенный декоративный фасад мироздания и обнаруживший, что оно сыпется старческой трухой. По кнорозовскому соннику его смерть означала исключительность содержавшихся в этой главе сведений. Клерк из бюро переводов безнаказанно одолел куда большую часть книги, прежде чем пришли и за ним. Вероятно, одни лишь первые страницы дневника стоили столько же, сколько все срединные главы, взятые вместе.
Дома не было света; варить кофе пришлось при свечах. Позвякивая блюдцем, я прошел в комнату и, осторожно водрузив подсвечник на рабочий стол, с благоговением раскрыл кожаную папку. Сколько раз мне приходилось фантазировать, что же именно окажется на потерянных страницах, первая из которых была увенчана тяжелой шапкой «Capitulo I»… И лишь сейчас, перед заключительным аккордом небесного органа, мне позволено было ее прочесть. Мой путь оканчивался там же, где начинал свое странствие испанский конкистадор: в городе Мани, прохладным апрельским утром 1562 года.
«Имя моё Луис Каса-дель-Лагарто. Я происхожу из старинного дворянского рода, и мои предки служили еще королю Кастилии Фердинанду и его царственной супруге Изабелле I, и те знали их как верных вассалов, готовых отдать жизнь и душу за корону без колебаний. Родился я в Мадриде, и, продолжая традиции мужчин моей семьи, сделался солдатом. Честный род наш обеднел; ища славы, а более всего, средств к существованию, достойному дворянина, достигнув двадцати восьми лет, я решил отправиться в Вест-Индию, которую для короны покорил сеньор Эрнан Кортес, величайший из завоевателей. Так я прибыл в Юкатан, где и прослужил около пяти лет, усмиряя индейцев и способствуя укреплению власти короля и Папы. Там я сдружился с монахами, укрепившими мои знания грамоты, благодаря чему я сейчас могу записать эти строки. Там же произошла со мной преудивительная история, которую, с помощью
Господа, поведаю в настоящем сообщении.
Что Юкатан, который раньше считали островом, в действительности является частью недостаточно изученного материка. Что земля там ровная, лишенная возвышенностей, отчего плохо видна с кораблей, и что лишь в местности между Кампече и Чампотоном виднеются холмы, самый большой из которых зовется Лос Дьяблос, для коего названия имеются причины самые зловещие.
Что берега там также ровные и низкие, при неглубоком дне, отчего большие корабли не могут подойти к ним близко и ходят на некотором удалении; само же дно илистое, поэтому если случается так, что корабль выбрасывает на берег, погибают немногие. Однако под илом есть скалы и сланец, которые часто портят корабельные канаты.
Что земля Юкатана населена индейским народом, называемым майя. Что народ этот был в древности велик, о чем и по сей день напоминают сооруженные им постройки; но случилось так, что, уверовав своим жрецам и предсказателям, обещавшим Судный день раньше срока, в обозначенный миг он бросил свои города и сам потерял память. Что в наши дни испанцы склонили их к вере Христовой, чем уберегли от новых искушений, но и помешали помнить заветы прадедов.
Что солдат, пишущий этот дневник, волею Господней оказался вовлечен в события, открывшие ему потаенные знания индейского народа, среди которых величайшее – известие о будущем конце мира и его верные приметы, а также прочие предсказания. Что тайны эти записаны в древней индейской книге, называемой «Летописью грядущего», доставшейся мне в моем походе вглубь Юкатана в1562 году.
Что некто Диего де Ланда, францисканский монах, настоятель монастыря в городе Исамаль, пользовавшийся поддержкой губернатора и благоволением Генерала своего ордена, прослышал об этой удивительной книге от своих доверенных людей. Что и те индейцы, которых он крестил, и те, которых пытал, одинаково говорили ему, будто святее этой книги нет писания, и важнее сокрытых в ней истин знаний нет, потому как в ней заключен весь мир от начала и до конца.
И что посчитал ту книгу крамольной и святотатственной, поскольку вмешивается в Божий промысел, и весьма опасной, поскольку, предопределяя все события, которым суждено произойти, доказывает индейцам, а равно и испанцам, что ни в чьей власти, даже и не в Господней, изменить предначертанное.
Что, убоявшись того, что летопись эта повредит не только положению испанцев в Юкатане, но, будучи переложенной на кастильский, сможет и посеять смуту в сердцах всех католиков в Европе, решил ее уничтожить. Однако же прилюдно говорить о том, что такая сатанинская книга есть, не решился; главное же, не знал ни как она выглядит, ни где ее искать.
Что тогда убедил этот брат Диего де Ланда прочих монахов, и губернатора, и офицеров, что, покуда остаются у местных жрецов любые рукописи, равно как и идолы, индейская вера в Иисуса Христа и Пресвятую Деву Марию останется мелкой, как прибрежные воды Юкатана. И что причиною послужил случай, когда брат де Ланда обнаружил окровавленных истуканов, которым индейцы якобы приносили жертвы в Мани.
Что разослал он отряды испанцев во все окрестные индейские селения, и те изъяли хранившиеся там старинные книги, и заодно деревянных идолов, и прочее, что использовалось еще язычниками для служения их божкам. Что всем им было велено везти изъятое в Мани, а при невозможности доставить сатанинскую тарабарщину во францисканский монастырь, жечь ее прямо на месте.
Что в одну из таких экспедиций был отправлен и я, и поверенный брата де Ланды, брат Хоакин Герреро, и сеньоры Васко де Агилар, и Херонимо Нуньес де Бальбоа, и кроме нас еще около сорока испанцев, и индейские проводники. Что ни мне, ни двум другим сеньорам об истинной цели нашего похода брат де Ланда ничего не сказал, поведав о ней только брату Хоакину Герреро.
Что все индейские рукописи, в изобилии свезенные солдатами в Мани, 12 июля 1562 года от Рождества Христова брат Диего де Ланда предал огню, устроив самое большое аутодафе из когда-либо виденных в Юкатане. Что замышлено оно было единственно дабы уничтожить Летопись грядущего. И что после этого аутодафе не осталось у индейцев более ни одной книги, и так уверился брат де Ланда, что искомая рукопись была уничтожена им промеж прочих.
Но что книга, которую он хотел сжечь, была спасена. И что промысел Господень, по которому она должна быть сохранена для ныне живущих и для их детей, и для детей их детей, и внуков их внуков, осуществлен был моими руками. Что святую эту рукопись, переданную мне индейскими жрецами, я сумел уберечь и доставить в Мадрид, где и спрятал в королевских архивах.
Что аутодафе, которое провел ослепленный своим рвением брат де Ланда, я наблюдал, переодевшись в купеческое платье и изменив свое лицо до неузнаваемости. Что на сожжении видел я и брата Хоакина, человека коварного как змея, и такого же живучего – единственного, кто помимо меня вернулся из нашей экспедиции.
Что сам я сумел добраться обратно в Мани живым лишь благодаря помощи верного моего друга, индейца Хуана Начи Кокома, и проводников майя, которые вели меня, минуя все опасности, потаенными тропами; брату же Хоакину не иначе как помогал сам дьявол.
Что после этого с ближайшей каравеллой отправился я назад в родную Кастилию, где на поднесенные майя щедрые дары, среди которых были и золотые украшения, приобрел себе поместье и поныне существую в мире и покое.
Что бури пощадили и корабль, на котором я шел из Юкатана в Испанию, и дальнейшую мою жизнь: как хранитель индейских предсказаний, я надежно оберегаюсь Господом от всяческих напастей.
Что, храня память о будущем, я не только знаю, что мир конечен; я помню и о том, как обманулись майя, загадав свою погибель. И что знамения, схожие с предсказанным, уже являлись прежде, вводя наших предков в заблуждение и в искушение. Что помню я о том предостережении от попыток прочитать свою судьбу, которое сделали нам потомки древних индейцев.
Ибо в сознании неизбежности конца – спокойствие, а в неизвестности – надежда; неизвестностью же и надеждой и жив человек. И накануне конца мира будет лелеять надежду, потому что таким создан. Расставшийся же с ней обрекает себя заранее. Чтобы понять это, я и был послан Господом в Юкатан с экспедицией, о которой расскажу ниже».
El Fin del Mundo. Часть 3
Вот и все. Кольцо повествования замкнулось. Что было дальше, я уже знал.
Мягко опустив листы на стол, я прислушался. Прошло немало времени, пока мне удалось осилить и переписать начисто Первую главу, однако новых спазмов катаклизма не последовало. Тщетно, представив себя замершим в засаде пауком, я пытался ощутить легчайшие вибрации стен. Землю, кажется, отпустило… Надолго ли?
Настенные часы утверждали, что была четверть одиннадцатого. Что за несусветная глупость! Не иначе, как одним из толчков повредило механизм и шестерни застряли, приковав стрелки к мигу, когда началось землетрясение: за окном клубилась все та же тяжелая мгла. Одиннадцать вечера по всем моим расчетам уже давным-давно миновало, а для десяти утра снаружи было слишком темно.
Однако когда минут через пятнадцать беспокойных блужданий по квартире я вновь задел взглядом циферблат, малая стрелка сползла вниз ровно на четверть оборота. Они снова шли? Забавно.
И тут в моей голове метнулось нечто… Воспоминание? Мысль? Яркое, как первое мгновение дежа-вю, и такое же эфемерное, мимолетное. Уцепившись за этот образ, я осторожно, словно он держался на грозящем порваться волоске, потянул его к себе… Что-то связанное с индейскими обрядами… Боже!
Меня захолонуло. Колени подогнулись, в животе нехорошо защекотало, виски вспухли извивающимися змейками вен. Боясь того, что сейчас увижу, я достал из ящика стола наручные электронные часы с оборванным ремешком. Они-то оставались неподкупными и равнодушными к любым потрясениям. И показывали они ровно столько же, сколько круглые настенные, столько же, сколько кремлевские Куранты, сколько и любые другие верно идущие часы в этом городе.
Действительно, до одиннадцати утра оставалось уже совсем немного, и все же на улице стояли душные, непроглядные, невозможные сумерки.
Расплескивая горячий воск, я бросился к книжным полкам, где притворялся спящим Э.Ягониэль. Да, он был готов рассказать мне еще раз о странном и завораживающем ритуале, проводимом юкатанскими индейцами раз в пятьдесят два хааба, когда Вселенная замирала на краю пропасти. О тех страшных пяти днях, в которые Земля отдавалась на милость чудовищ и бесов, когда люди, притихшие, перепуганные прятались по своим хижинам и дворцам, не отваживаясь показаться за дверь. Потому что на пять бесконечно долгих дней духи смерти были спущены с цепи и рыскали по свету, алчно заглядывая в оконца человеческих жилищ. А в конце этого испытания выдержавшие его должны были столкнуться еще с одним, куда более суровым.
Пока я перечитывал описания обрядов и вспоминал их смысл, прошло еще около получаса, но небосвод оставался все таким же черно-серым, грязноватым, непроницаемым. Я более не нуждался в толкованиях, Ягониэль объяснил мне все. Хотя столбняк, выгибавший Землю в болезненных агониях, был усмирен, отмены приговора это не означало. Напротив… Мне подумалось о той расслабленности, в которой опадает тело казнимого электрическим разрядом осужденного, после того как ток отключается.
Что же… Мне оставалось только одно.
В свой последний поход я собирался основательно, словно отправляясь в экспедицию на Северный полюс. Термос с чаем, теплая одежда, ручка и кипа чистой бумаги, две упаковки стеариновых свечей. Еще свитер: там, наверху, сейчас, наверное, очень ветрено…
Поднимаясь на десятый этаж по лестнице, я приникал ухом к дверям соседских квартир. Везде было тихо; только в двух из них заглушенные разговоры чередовались с придушенным детским плачем. Мрачную торжественность этих минут ощущал не только я: люди боялись громко разговаривать и покидать укрытие родных стен, чувствуя поджидающих их во внешнем мире демонов. Я же их не страшился: что значит встреча с духами по сравнению с тем, что предстоит встретить всему миру в ближайшие часы?
Замок и милицейскую печать, закрывавшие мне выход на крышу, я легко сломал. Большинство законов и правил, преисполненных значения в обычное время, накануне Апокалипсиса теряют всякий смысл. Ветер вечности срывает с человека всю нанесенную обществом шелуху, всю наросшую коросту цивилизации, оставляя его первозданным, нагим и беззащитным - наедине с собой и с миром, один на один с богами и со смертью.
Вопреки моим ожиданиям, на крыше почти не было холодно. Густые серые клочья облаков, жирно выписанные маслом на черном полотне небосклона, застыли, словно божественное дыхание, обычно подхватывающее и гонящее их вдаль, иссякло. Словно передо мной и вправду была мертвая картина.
Я огляделся.
Десятиэтажный дом, пусть и с четырехметровыми потолками, для сегодняшней Москвы – не так уж высоко. Но пусть мне и хотелось бы лучшей смотровой площадки, чтобы первым видеть прибытие ангелов Апокалипсиса, Ягониэль четко предписывал желающим созерцать светопреставление занимать места на крышах именно своих домов, а я не собирался нарушать тысячелетиями выверявшиеся ритуалы. И потом, вид на город мне отсюда все же открывался довольно неплохой.
Почти вся Москва оставалась без света, лишь в нескольких местах, в зданиях, вероятно, снабженных собственными генераторами, мерцали электрические оазисы. Вязкий мрак лениво омывал тяжелые глыбы арбатских домов, тек по просеке искореженного Садового кольца, плескался у подножий сталинских высоток, которые грандиозными свадебными тортами возвышались над остальными постройками. Кое-где суетились светлячки машин, беспорядочно тычась в невидимые сверху препятствия и силясь проехать по вздыбившемуся асфальту.
Приблизившись к самому карнизу, я свесил ноги вниз и обратил лицо на восток. Верно, было уже около полудня, но горизонт оставался также пуст и черен, как в безлунную ночь. Дождусь ли я восхода? Должно быть, для юкатанских индейцев, в конце каждого полувекового цикла так же нетерпеливо дожидавшихся появления на небе ослабевшего Ах Кинчила, каждая секунда многократно удлинялась, делая ожидание бесконечным.
Я знаю, что конец неотвратим. Мне были все знамения Армагеддона, и я уверен, что правильно истолковал их. И остается только дождаться последнего, заключительного удара, который уронит небеса на землю и сотрёт в пыль всех людей до последнего, и все, созданное ими, и саму память о них, и остановит время.
Я знаю, что умирающий Бог, отчаянно борющийся с пожирающим его недугом, обречен. Что из объятий Морфея можно освободиться, но морфий никогда не разожмет своих и не отпустит Кнорозова. Что я, картонный статист его видений, вместе со всей окружающей Вселенной замурованный в одиночке его сознания, сгину в тот же миг, как умиротворенно разгладятся морщины на его лбу и кривая его кардиограммы.
Я знаю, что Апокалипсис этот пройдет незамеченным. Сколько таких невообразимо богатых, увлекательных, бескрайних Вселенных рождается и гибнет каждый день, так и не найдя своих летописцев, оставляя о себе память лишь в статистических сводках да на могильных камнях, где головокружительная человеческая жизнь, всех граней которых он не постиг и не упомнил сам, сожмется до двух сухих дат.
Человек смертен.
Но почему тогда все еще я сижу на крыше старого арбатского дома, сижу уже столько часов, что мне хватило времени записать всю эту историю, и все вглядываюсь, до боли в глазах вглядываюсь вдаль, за горизонт, бесконечно ожидая, что светило еще взойдет над землей и рассеет мертвенную тьму?
Не потому ли, что человеку, приходящему в мир на срок лишь немного больший чем тот, что отведен бабочке-однодневке, дано схожее с ней утешение: легкомыслие и неведение. Эта нелепая иллюзия бессмертия – все, что ему было дано взамен отнятой вечной жизни в райских кущах, и отнять у него ее невозможно. Как невозможно истребить надежду, прорастающую вопреки всему и в самой засушливой душе.
Я нахожусь здесь уже вечность и готов оставаться на этом месте еще столько же. И я не покину своего поста, пока не увижу, как сквозь клубы грозовых облаков где-то невероятно далеко просочится первый лучик поднимающегося со смертного одра Солнца.
|
