***
Все началось около трех лет назад, когда я поняла, что мне нравится достаточно светский, неправильный в понимании моих соплеменников образ жизни. Мне, соблюдающей религиозные правила мусульманке, постоянно было страшно, некомфортно и неуютно, я вечно боялась сделать что-то греховное, боялась гореть в аду, мне снились кошмары, я молилась, заучивала наизусть аяты, постилась каждый понедельник и четверг. Тогда моим родителям все нравилось, они хвалили меня за покорность, за затворнический образ жизни, за национализм, который мне вбили в голову сами и который казался мне истиной в последней инстанции. Я была глупой, маленькой, ведомой, но с курсом истории религий, с изучением ислама. После знакомства с людьми, живущими вне культа религии, я отреклась от всего, что мне было привито, впитала дух космополитизма и с того дня почувствовала себя счастливой. Родителям я сказать не могла, но они начали замечать изменения. Я перестала молиться, снова начала носить джинсы, краситься, стричь коротко волосы, не общалась с чеченками и чеченцами, и вскоре у нас начались конфликты.
Все детство мама била меня за любую провинность, и я бы вытерпела эти удары, если бы во время своего помешательства она молчала. С самого детства я слышала обзывательства: «Отродье, сука, уродка, нечеловек, тварь, убожество» и еще тысячи непереводимых на русский ругательств и проклятий. Это сильно ударило по моей самооценке, незнакомые люди думали, что я не умею разговаривать: я очень часто молчала, сидела и читала книги, не играла с другими детьми, меня было очень легко обидеть. И в детсаду, и в школе я часто получала от сверстников, но это было мелочью в сравнении с домом.
Мама могла спокойно пожелать мне смерти, могла взять нож и начать угрожать. В такие моменты из-за мелочей — неправильно протертого стола или неубранных вещей — она дрожала, как самый настоящий псих, ее глаза наливались кровью, и мама замахивалась на меня ножом. Я убегала, залезала на двухэтажную кровать, откуда она временами за ноги пыталась меня стянуть, и ревела.
Было очень много обид. Я помню, как с шести лет начинала запоминать определенные побои, как в голове проносилось: «Никогда тебе этого не забуду». Помню, бабушка умоляла маму не бить меня по лицу, что она делала постоянно, баба говорила, мол, это скажется на моей самооценке. Я стала очень зашуганной. До сих пор боюсь любого резкого движения, вздрагиваю и вскрикиваю от внезапных прикосновений, если меня грубо разбудить, непременно просыпаюсь с криком и долго не могу прийти в себя, рыдаю от страха. После всего своего ужасного отношения мама требовала уважения, бесконечной любви, раз в год могла похвалить и назвать умной, восхититься моей красотой, но унижения все равно перевешивали. Их было несоизмеримо больше — на улице, если я вела себя как-то не так, она сжимала мою руку, иной раз до синяков, улыбаясь родителям и другим людям, еле сдерживая порыв ударить, шепотом говорила на чеченском: «Придем домой — тебе конец». Все думали, у меня идеальная семья, я была хорошо одета. Дорогие вещи — подарки родственников, я выглядела счастливо, я никогда никому не жаловалась на побои, на скандалы, мне завидовали дети, называли мою маму очень доброй и хвалили ее угощения, я в ответ кивала и улыбалась.
[…]
Позже раздался еще один звоночек к побегу: мама ворвалась в мою комнату (невозможность иметь личное пространство — одна из основных догм чеченских семей), она увидела мои покоцанные ноги и живот (по всей видимости, девушка занималась селф-хармом, наносила себе физическую боль, в данном случае порезы, чтобы заглушить душевную боль), разразилась истерика, буря. Решили, что во мне шайтан, его нужно изгнать, избили, пообещали оставить один-единственный последний шрам, вытолкали в комнату и заставили молиться три часа подряд, били, когда я останавливалась.
На следующий день все забылось, иногда мама с отвращением смотрела на мои ноги и называла уродливой. Позже нашлись мои спрятанные джинсы, да, без них я могла жить и без мини-юбок, я не понимаю, почему мне так хотелось одеться на свой вкус, я себя ненавижу за эту глупость. Мама изрезала все мои вещи, купленные на сэкономленные с обедов деньги, она кидала их в меня, бросалась книгами, таскала за волосы. Я даже плакать не могла. Сидела, думала, что это все сон, просила маму отпустить. Она осознала это достаточно веской причиной рассказать отцу о порезах, о шрамах, о том (русском) мальчике, о мини-юбках.
Отец — мужчина под два метра ростом, огромного веса, крепкий, одна рука его размером со всю мою голову. В гневе он был неуправляем, мама это знала, но все равно меня предала. Он начал кричать, от его крика звенело в ушах, было больно, я снова выпала из реальности, про себя напевала песни, читала стихи. Называл шлюхой, проституткой, безбожницей — все, что могу вспомнить. Подбежал, ударил меня в живот — до сих пор побаливает, не знаю, что именно задел. Я зарыдала от боли, согнулась, он схватил меня за шею и начал душить, говорил: «Смотри, я сожму сильнее — и тебя уже нет, мы закопаем твое тело в ближайшем лесу, тебя никто не найдет. Скажем, что уехала в Чечню, никто даже не вспомнит о том, что ты была». Дыхания не хватало, вырывались хрипы, почти потеряла сознание, в глазах затемнело, меня завели в ванную, под холодным душем приводили в себя. Я очнулась и плакала, так я проревела всю ночь. Утром встала, родители были добры и веселы, дали мне какие-то деньги и даже разрешили пойти в универ. Я думаю, им представилось, что они меня окончательно сломали. Папа начал думать о моем замужестве, о том, что невозможно более содержать дочь, что надо скорее сплавить, пока не навлекла позора на семью, раз во мне «шлюшья» порода.
Они определили мне жениха: ахишку, сродни моей сестре, которая ходит в хиджабе, он очень набожен, вся его семья в черных покрывалах в Египте. В конце июня я уезжаю в Чечню, мои документы из универа забирают, и я больше никогда сюда не вернусь. Скорее всего, со свадьбой — это все липа, мне кажется, меня просто хотят убить. Вот и вся история».
*** |
